Окуджава в Нью-Йорке или от Анны к Анне. (Нью-Йоркский зимний разговор с Анной и Надеждой об Окуджаве и не только)

Не плащ, а куртка… Зимний город и разговоры обо всём.
О трубаче, о том, что скоро мы ясность в этот мир внесём.
С чего всё началось? Пожалуй, с саксофониста на углу.
Я вспомнил строчку Окуджавы (про трубача). День сбросил мглу.

 

Возможно, это и не странно, но так сложилось с древних лет: 
к поэтам вдруг приходят Анны… Центральный Парк. Кабриолет.
Немноголюдно. Чуть прохладно. Ещё один саксофонист.
На ветках прячутся гирлянды. Звук так пронзителен и чист.

 

И мы чисты. Хотите – верьте. Стучат копыта. Кучер строг.
Рожденье дня. Рожденье ветра. Немой восторг. Рожденье строк.
А Анна? Анна мне внимает. Я счастлив гидом быть.  Фреза
подвластна многому. Прямая – ведёт вопросом:  «Что же за?»

 

За каждым словом Окуджавы его война, его любовь.
И в пыльных шлемах комиссары с знамён его смывают кровь.
И нам как будто не пристало вставлять меж песен «про себя».
Но пьедесталы и составы мелькают небо серебря.

 

Что рассказать тебе, Надежда, о нашей хрупкой тишине?
Мы обсуждали это прежде, мы кутались… нет, не в шинель,
а в курточки, в слов тихий отзвук, в с ним приходящий тайный смысл
простых вещей, и… скрип повозок дождь за окном ещё не смыл.

 

Он льёт и лёт от века к веку, и говорит, и бередит,
и вдруг выходит на поверку, что ничего нет впереди.
И пустота ждёт наших действий, и наших мыслей, наших слов.
А где-то Пушкин с Окуджавой судачат про добро и зло.

 

Мы бродим с Анной по Нью-Йорку, я говорю ей о Москве,
я ей приоткрываю створки окна сокрытого в листве
стихов пока ей неизвестных, и сам в них окунаюсь с ней.
Надеюсь, Анне интересно. Наш путь лежит среди огней

 

Рождественских, Нью-Йоркских  ярких: таких как твой, Надежда, взгляд.
Мы где-то меж Центральным Парком, Москвой, скоплением Плеяд
и незнакомою дорогой, ведущей в тихий городок…
… другая Анна смотрит строго: «Плащ застегни, совсем продрог!»